Эрик/Чарльз, грустьпечаль, пост-DoFP. Peter Gabriel - My Body is a Cage.
~1000 слов
My body is a cage that keeps me
From dancing with the one I love.
But my mind holds the key
From dancing with the one I love.
But my mind holds the key
***
- Мне это не нравится.
- Знаю.
- Я просто не думаю, что тебе стоит…
- Эрик, - говорит Чарльз тихо и твёрдо. – Прости, но меня не интересует, что ты об этом думаешь.
Магнето кивает. Нехотя, через силу, но хотя бы не спорит – уже неплохо. Смотрит пристально, чуть хмурит брови. Света в комнате нет, только уличный фонарь льется в окно бледной патокой, жидким серебром заливает кровать. Эрик посреди смятых простыней, света, полупрозрачного, замерший неподвижно, кажется чем-то чужеродным, искусственным. В то же время, он должен быть именно здесь и сейчас. Даже не ради себя, но ради Чарльза, по меньшей мере. Потому что тот знает: место Эрика – здесь, с ним рядом.
Всегда так было. И будет всегда.
Хотелось бы, чтобы было.
Некоторым вещам просто несвойственно меняться. Они как константа в их хрупком и нестабильном мирке, сотканном взглядами, невысказанными словами в сухом пергаменте одной на двоих спальни.
Что у них, по сути, осталось?
Воспоминания о прошлых размолвках.
Понимание, что обид, неразделенных идеалов, споров, глухой и иссушенной злости на чаше весов всегда будет больше, чем вещей, ради которых стоит остаться.
Чувство вины.
Предательство.
Сожаление.
Ненормальная, больная преданность и неспособность, как оказалось со временем, навсегда повернуться друг к другу спиной.
Какая нелепость: уйти нельзя, и нельзя остаться.
Чарльз смотрит на старого друга, не в силах отвести взгляда.
Серо-голубая радужка в этом свете кажется совсем льдистой, морщинки в уголках глаз, углубившиеся, вдавлены в кожу тонким тиснением. Здесь и сейчас, когда смотрит на него, шипящего от боли, Эрик выглядит куда старше своих лет. Словно время, отсроченное десятью годами в белых стенах, наваливаются на него горькой тяжестью, стоит только Магнето снять с плеч забрызганный кровью плащ и оставить в запертом ящике шлем.
Чарльз стискивает зубы, пальцами впивается в металлический поручень коляски, вскидывает подбородок.
Эрик – застывший силуэт. Ни движения, ни слова, ни выдоха. В прошлый раз пытался дотронуться, обхватить за плечи, притянуть ближе, и сделал всё только хуже.
Когда так – Чарльза лучше не трогать.
Сыворотка льется по кровеносной системе, горячая, отдается в ногах тугой пульсацией. Дыхание сбивается, потому что больно, каждый раз – больно, но результат стоит каждой мучительной секунды этого ожидания.
Еще пара минут. Пара минут, и боль отступит.
Чарльз кусает губы и давится металлическим привкусом на языке. Голова кружится, волнами накатывает тошнота, но он знает - осталось совсем немного, и сыворотка подействует, и на несколько часов он обретет долгожданный покой.
- Поговори, - просит он и не узнает собственного голоса. – Поговори со мной, Эрик.
Он закрывает глаза, и ему кажется, что глубокий, бархатистыми нотками цепляющий слух голос Магнето доносится сразу со всех сторон. Обволакивает. Спасает от огненных вспышек в мозгу, от боли, от вкуса и запаха крови, из-за которого горячо и тошно.
Эрик рассказывает о Рейвен. О том, как та пришла к нему за помощью. Ей нужны были поддельные документы и немного денег, чтобы начать новую жизнь с чистого листа. Новый дом, работа, может быть, даже колледж в следующем году. Она могла достать желаемое сама почти без усилий, поступившись совестью, но ей было важно сделать всё правильно после всей той череды их общих ошибок, что погребла их под собой на последние десять лет.
Ей важно было поступить так ради Чарльза. Ради их будущего.
- Она не вернется, - говорит Эрик тихо. Залитый платиновыми огнями, сделанный из металла, сейчас, только в эту минуту, в короткий миг слабости, он кажется невероятно усталым. – Но с ней всё будет хорошо.
My body is a cage. We take what we're given.
Just because you've forgotten
That don't mean you're forgiven.
Just because you've forgotten
That don't mean you're forgiven.
Боль отступает короткими толчками. Когда Чарльз принимал сыворотку регулярно, организм адоптировался к ее воздействию. Важно было принимать новую дозу прежде, чем в крови снизится концентрация предыдущей. Теперь же, когда он достает сыворотку не чаще пары раз в месяц, от боли, ломающей тело, впору взвыть.
Но всё уже позади. В запасе около семи часов, если он рассчитал дозировку правильно.
Чарльз дышит тяжело и сорвано. К ногам постепенно возвращается чувствительность, и он пристально смотрит на Эрика, замершего на его кровати.
- А с нами, - спрашивает он и сам не знает, какой ответ хочет услышать. – Что будет с нами?
Они смотрят друг на друга. Эрик кажется холодным, безжизненным, но Чарльзу не нужна телепатия, чтобы знать, как гулко и горячо бьется сердце, которое легко услышать, если положить ладонь ему на грудь, если попытаться к нему прислушаться.
Чарльз знает, каким бывает Эрик Леншерр, если дать ему волю. Как темнеет взгляд, если мазнуть губами по открытой шее, провести ладонями по плоскому животу, коснуться языком языка, прошептать его имя неразборчиво, когда мир раскалывается и крошится под пальцами.
- С нами всё будет хорошо, - говорит Эрик. – Будет. Обещаю, Чарльз.
Усмешка в уголках его рта горькая и сухая. Хочется сцеловать её, спрятать в ладонях. Много чего хочется.
Слишком много чего нельзя.
Колени дрожат, когда Чарльз поднимается с коляски. Он успевает шагнуть к Эрику, и ноги подкашиваются, и Эрик обхватывает его за плечи сильными руками, не позволяя упасть на пол. Тянет к себе на постель; его лицо так близко, что тонкую сеть морщинок, паутину, почти невидимую днем, Чарльз может различить до тончайшей линии на бледном лице. Эрик не целует его в губы. Он помогает Чарльзу избавиться от рубашки, жмется сухим и горячим ртом к худому плечу и скользит выше, зубами легко прихватывает мочку уха, пальцы прячет в спутанных волосах. Чарльз закрывает глаза, потому что мир плавится, собирается в один тугой и горячий ком, заполняет его кровеносную систему, и сердце, замешкавшись, пропускает удар.
Он знает: противоположности не притягиваются.
Чарльз, не глядя, обхватывает лицо Эрика ладонями и тянет к себе. Губами ловит его губы, целует коротко, быстро, точно боясь чего-то да не успеть.
Всё будет хорошо.
I'm living in an age that screams my name at night,
But when I get to the doorway
There's no one in sight.
But when I get to the doorway
There's no one in sight.
Он знает, что Эрик соврал. Знает, что Эрик искренне убежден, что сказал ему правду, и знает, что больше всего на свете хочет ему поверить.
Знает, что в глубине души, несмотря ни на что, всё-таки верит. Ему простительно – Чарльз всегда был идеалистом, верящим в лучшее, но такая нелепая наивность от Эрика показалась бы ему почти смешной, если бы не эта глухая, больная, давящая тоска в каждой невеселой его улыбке.
Окно распахнуто, и с улицы вместе с душным июльским сумраком доносятся приглушенные обрывки слов, детский смех, отголоски чьего-то плача. Кто-то смотрит телевизор в гостиной, кто-то говорит на кухне по телефону, в чьей-то комнате девчачьи голоса нескладно тянут популярную нынче песню, а в спальне двумя этажами ниже то и дело мерцают пурпурные всполохи.
Там, снаружи, жизнь продолжает своё течение.
Эрик не смотрит Чарльзу в глаза, и их время, поделенное на двоих, замирает отрезком нескольких часов на целую бесконечность до следующего утра.
You're standing next to me.
My mind holds the key.
My mind holds the key.
ссылка обзорам